Глава XIII
Виновник суматохи еще спал, когда неслышное вокруг него в доме семнадцать по Урицкому проулку началось ужасное треволненье. Знаменательное после месячного простоя приглашение Дымкова в кремлевский концерт, и без того считавшееся по тем временам вершиной артистической карьеры, последовало через лишь теперь опознанное лицо в государстве и оттого расценивалось как чье-то повелительное возвращение к жизни из непонятного, может быть, опального забвенья. Не из стремленья сделать заявку на свою долю в триумфе Дымкова, а просто из симпатии к жильцу все обитатели указанного домостроения с утра приняли посильное участие в подготовке к его вечернему выезду. Когда в назначенное время прибывший генерал вошел через предупредительно распахнутые двери, артист уже поджидал его посреди комнаты, покорный предначертаниям судьбы. С порога, в штатском пальто поверх военной формы, начальник с печальным раздумьем, и тоже голова набочок, изучал великого иллюзиониста. Кроме крайнего безразличия к действительности, как бы не расплескаться внутри, нечем было объяснить, как мало-мальски уважающий себя ангел мог допустить над собою такие гримировальные упражненья. Наглядно проявлялось его сиротство без надзора покойного Дюрсо с исключительным даром создавать впечатляющий сценический образ буквально из ничего. Перед генералом находилась препотешная, до глянца отутюженная фигура типа шут гороховый, в старорежимной визитке с крылатыми лацканами, и все в нем от таких же архаических, с дворянской погорелыцины, лаковых штиблет до трепыхающегося хохолка наверху, изваянного из знаменитого дымковского начеса на лбу, носило следы коллективного усердия преобразить безнадежно-заурядную личность в нечто достойное правительственной элиты с Первым Зрителем. Видимо, та же премированная племянница спрыснула напоследок свое творение одеколоном особо стойкой духовитости, отшибающей самую мысль о его пищевом употребленье.
– Эк тебя надраили, браток... – не приближаясь, произнес генерал. – Хорош, аж глядеть жутко!
– В самом деле вам нравится? – с новизной недоверия в тоне переспросил Дымков, но ответа не получил.
Ввиду всемирной вечерней ассамблеи тот колебался, которой из двух масок отдать предпочтение. Конечно, прежний, в рабочей фуфайке, выглядел не то чтобы родней, а как-то натуральнее в смысле доступности простому зрителю, кабы не законное опасение, что иные зарубежные товарищи заподозрят в скромной экипировке знаменитого артиста экономические трудности, роняющие престиж государства. Экзотическая внешность стрекулиста, как нельзя лучше подходившая шарлатанскому жанру, самой забавностью своей разоблачала политически недопустимую, якобы содержащуюся в номере мистику: чуду противопоказано смешное. Впрочем, по обязательному у политиков пренебрежению к частной психологии, тормозящей практику массового переустройства, генерал недоучел сущей мелочи, придававшей делу обратную, вполне трагическую значимость. То была потерянная, столь часто у людей наблюдаемая полуулыбка вопросительного недоумения, – а зачем бы мне все это, братцы?
Выбирать было не из чего, да и некогда. До начала концерта оставалось меньше часа. Правда, насколько помнилось генералу, дымковское выступление числилось в программе пятым, даже шестым, но из-за шоссейного ремонта с расширеньем проезжего полотна предвиделись неизбежные путевые задержки впереди.
– Ну, легли на курс, если все готово у тебя... – шевельнулся наконец генерал и без оттенка брезгливости, из-за чрезвычайности мероприятия, самолично подал фокуснику его жидковатое пальтишко.
На сей раз госмашина в обрез подъехала к калитке, с риском разворотить местные плетни или самой увязнуть в хлипком грунте захолустья. Благодаря соседской общительности, стал известен смысл происшествия, и весь проулок украдкой, с завистливой неприязнью людского планктона следил за отбытием избранника, удостоенного чести покрасоваться на золотом блюде перед светлыми королевскими очами – пускай без надежды воротиться домой.
Мчались без единой задержки, нарушая заповеди уличного движенья в самых виртуозных сочетаниях. Всю дорогу молчали, только при въезде в город провожатый воодушевленно потискал коленку подопечного и произнес вполголоса – ничего, ничего. В Кремль ворвались с полного разгона и, показалось Дымкову, через громадную позолоченную брешь… Хотя из-за приспущенных занавесок лишь смутное мельканье виделось по сторонам, но в тот момент зажглись фонари и эта салютная вспышка дополнительно отягчила его далеко не праздничное настроение.
Подавленное состояние его было тотчас подмечено, и, значит, генерал догадывался о чем-то, даже в здешних сферах не подлежащем разглашению, если по приезде на место целую минуту драгоценнейшего времени затратил на увещание артиста.
– Ничего, ничего... – покровительственно повторил генерал, не торопясь покидать машину. – Тебе только порожек осталось переступить, а как выйдешь на большую орбиту, все тебе станет легко и нипочем, даже ошибки... не слишком политические, разумеется, но и тогда можешь рассчитывать на поддержку мою, если не на выручку. Весь вечер глаз с тебя не стану спускать, поэтому всегда можешь опереться на меня взглядом. Ну, давай теперь... – и пропустил впереди себя полуживого артиста, который по состоянию, возможно, умер бы еще раньше, если бы не бессмертие.
Главная, перед соборами, площадь была сплошь заставлена транспортом уже прибывших именитых гостей, но машина с Дымковым скользнула мимо них, прямо под арку в непроезжий кремлевский тупичок и потом как-то сразу исчезла, не отъезжая. По причине низких, тучами обложенных небес стемнело раньше обычного, и мелкий, видимо, на всю ночь, уже начинался нудный осенний дождик. Сопроводительные инструкции не позволяли генералу отлучаться от своего подопечного, а воспользоваться центральным подъездом с таким почетным конвоем означало бы выдать сторонним наблюдателям оказанное иллюзионисту подозрительное предпочтенье сравнительно с участниками из других жанров... Вошли через едва приметный служебный ход с сигнальной лампочкой над ним, и можно было воочию убедиться, до какой степени серые комендантские будни составляют изнанку пышного официального торжества. Казенного облика коридор в два колена выводил на внутреннего пользования лестницу, заставленную скромной ковровой дорожкой... Всюду, при поворотах мерцало в оконных проемах древнее испуганное золото соборных куполов. На последнем лестничном марше внятен стал ровный гул любого, даже бездельного людского сборища, но тут открылась последняя куда-то дверь, и грузный железно позвякивающий грохот мужских голосов наполнил дымковское существо прощальным трепетом. Концерт уже начался, и знаменитый войсковой ансамбль песни и пляски в полтораста лихих глоток и по старинке с трензелями и гиканьем закруглял величальную вождю.
– Скажите, мне сразу надо туда идти? – неуверенно справился Дымков и вопросительно потянулся на другой конец артистической, когда в отдаленный гул аплодисментов вмешался дробный перестук военных каблуков, врассыпную спускавшихся с помоста.
И значит, суровое генеральское сердце тронула прозвучавшая в дымковском голосе кротость с оттенком согласия на любое, словно об эшафоте шла речь, даже слегка попридержал его под локоток:
– Не торопись, сам не лезь на сковородку. Есть еще время у тебя и с духом собраться, и боржомцу хватить для просвежения головы. Покидаю ненадолго, перед выступленьем навещу, а пока займись делом... – и кивнул на длинный стол посреди со всякой калорийной снедью, кроме излишеств, способных омрачить протокол правительственного приема.
Несмотря на продовольственные затрудненья того месяца, никто не прикасался, однако, к представленным соблазнам, как не обратил внимания и на вновь появившегося коллегу с его фантастической наружностью. Каждый сосредоточенно готовился к испытанию перед лицом серьезнейшего зрителя, присутствие коего ощущалось по каким-то сверхмагнетическим токам, изредка возникавшим в напряженной и без того пресыщенной эмоциями праздничной атмосфере. Уже почти догола раздетые, с подчеркнутыми предметами своего пола, классические балетчики упражнялись попеременно на разных ногах, тогда как на противоположной половине зала, один другому наперерез, прохаживались по диагоналям виднейший маэстро гопака, коротышка в громадных шароварах и, судя по отвислому кадыку, абсолютнейший бас во фраке, всякий раз при скрещении издававший, как бы для прочистки дыхательных путей, краткое октавное рычание. Единственный из прочих, кто хоть искоса, зато частенько заглядывался на угощенье, был жонглер, почти мальчик в матерчатой панамке, с прелестной легкостью баловавшийся тремя мячиками из ладони в ладонь, да и то – видно под наитием творческой идеи включить кулинарные изделия в свой игровой инвентарь. Внимание Дымкова привлекла по сезону крупная и синяя муха на блюде с ветчиной. Непонятно, как удалось ей проникнуть сюда сквозь надежную кремлевскую охрану и, кажется, смущенная изобилием пищи и подозрительным одиночеством с неизвестностью впереди, подобно ему самому размышляла о способе втихомолку выскользнуть на волю. На проверку своей готовности к чудотворению ангел дважды старался взглядом прогнать, хотя бы спугнуть зверя с его позиции, даже устал немножко, и еще недавно приложенных усилий хватило бы город развеять по ветру, а ненавистная мишень не поддавалась его воле, если не считать слабого, при второй попытке, шевеленья лапкой. Занятая своими мыслями, она просто не замечала ангела. Впервые ослабевший до такого изнеможенья, Дымков с головой погрузился в просторные потемки самого себя. В истекшую затем четверть часа, пока длилось спасительное, как перед казнью, отключенье от действительности, и вписался тот знаменитый, после парадного концерта разразившийся скандал, о котором доныне шепталась бы народная молва, кабы неделю спустя не затмило ее другим, не менее важным событием, венчающим наше повествованье. Тут и подоспело небывалое еще в кремлевской практике событие, поотсрочившее неминуемый дымковский провал... В разгар приема, где настрого регламентировались даже своевольные перемещения гостей, внезапные выкрики взбаламутили всеобщее благочиние. И тотчас готовившиеся к своим выходам завлекательные синьорины в сомбреро, скоморохи с балалайками и явно сверх программы затесавшийся меж ними очень проворный такой, под акына загримированный мефистофель с домброй для отвода глаз... – словом, все артистическое поголовье ринулось к распахнутой в зал, всей в позолоте и бронзе, двустворчатой двери – в опасении упустить некий всемирно-исторический момент, о котором хватит рассказывать до конца дней. И лишь непредвиденная, хотя бы и несчастная случайность могла спасти Дымкова от позорища, худшего всякой казни, и он оказался в сбившейся у выхода толпе. Всеобщие ожидания не оправдались, однако, – ничего особенного не происходило там, а просто приглашенная публика, пользуясь прореявшим в воздухе минутным послабленьем, принялась вперебой называть певцу наиболее популярные басовые партии, желательные к исполнению на бис.